После кузни Филипп сводил Братуна к овражному ручью, напоил его ключевой водицей на дорожку, и неспешно вышли они на полевой проселок. Намотав повод на костлявую руку, конюх шел чуть впереди, пропахивая деревяшкой рваную бороздку в дорожной пыли. Старик одет неряшливо, не понять, по какому времени и погоде. На живой ноге – подшитый, слегка стоптанный валенок, на голове – зимний рыжий треух, на плечах же ничего, кроме холщовой рубахи, перехваченной на бедрах сыромятным ремешком. В левой руке, чуть не по земле, он волочил торбу с овсом для коня и краюшку хлеба на всякий случай. Унылый вид старика печалил и «новобранца» Братуна. Конь, понурив голову, шел с легкой придержкой, словно спускал воз с горы. Будто не на войну шел, а на живодерню.

📖

Последний раз я угодил в госпиталь в конечный день второй мировой. Но об исходе войны узнал спустя неделю, когда меня вывели из беспамятства после глубокой контузии, когда осколочные ранки уже стали затягиваться. Болей от них не было, но все тело пронизывал такой почесоточный зуд, будто по мне елозили чертенята. Частые провалы памяти, чугунная глухота и немота, заслонная муть в глазах – ни послушать, ни сказать, ни увидеть – все это мешало в здравой мере определить, где я, что со мной, что было, что есть и что будет.

📖

Пленных немцы повели через музейную усадьбу, той же дорогой, какой сами пришли сюда. Миновав луговину Юшкиного верха, по тележному мосточку перешли Воронку, минуя яснополянскую речушку, которую любил Толстой. Он любил все тут, как и всю Россию. И когда колонна миновала Калинов луг, Бисов покос и ступила на тропу Старого заказа, которая вела к могиле земного чудотворца, Донцову вдруг вспомнилось, будто это было вчера, как их учительница, дочь дьячка Николо-Кочаковской толстовской церкви, Александра Алексеевна, однажды летом привела сюда школьную детвору из его же родных Белыночей. Он вспомнил себя стоящего в лаптях и в холщовой рубахе у Великой могилы. И как-то чудно вышло тогда, что он больше глядел не на тяжелую молчаливую могилу, а в заплаканные глаза учительницы. Не стыдясь слез, она, близкая свидетельница народных похорон писателя, с трагическим чувством рассказывала детям о самом печальном дне России…

И вот теперь Донцов проходил мимо того святого места и никак не мог понять, как это случилось вдруг, что на его плечах вместо деревенской протяной рубахи оказалась казенная шинель, а вместо лаптей — армейские сапоги, и глаза совсем не узнавали ни деревьев Старого заказа, ни придорожной муравы обочь тропы, ни скорбной тишины окрест. Но те же глаза неожиданно остановили Донцова, словно перед роковой чертой, у столбушка с выкрашенной лесной зеленью фанеркой, на которой было начертано, похоже, собственноручно Толстым: «Без своей Ясной Поляны я трудно могу себе представить Россию и мое отношение к ней…» Вместо того, чтобы исповедальное признание писателя дочитать до конца, Донцов отшатнулся и на какой-то миг закрыл глаза — эти слова были перечеркнуты крест-накрест автоматной очередью. И Ясная Поляна отныне принадлежала не Толстому, не России, а Германской Европе, как и все, что отдано ей с кровью за столь недолгую еще войну. Отдано с придачей миллионов людских жизней, несчетных тысяч городов и селений. Россия еще не знала такого оброка за всю многовековую историю своего существования на человеческой планете…